Весной 1919 года, как только схлынули весенние полые воды и реки вошли в свои берега, части Белой Сибирской армии, стоявшие на подступах к городу Глазову Вятской губернии, были опрокинуты красными и, не сдержав натиска, стали отступать. Здесь оперировали части корпуса генерала Пепеляева. Этот корпус, пополненный после взятия Перми целой дивизией129, сформированной из набранных по мобилизации местных жителей занятого района, именовался уже 1-й Сибирской армией. Там, в Черданском полку вновь сформированной Пермской дивизии, находился и я.

Какие причины понудили к отступлению нашу армию, я сказать не могу, так как во время Гражданской войны не представлял из себя ничего, кроме ничтожной единицы в огромной массе человеческих групп, и по молодости, без всякого критического отношения, механически исполнял все то, что делали все меня окружающие.

Были слухи, что на левом фланге, где-то на Волге и, кажется, у Казани, чехи оголили фронт, уйдя со своих позиций, и там образовали опасный прорыв. Волжская группа откатилась, а мы для выравнивания фронта сделали то же самое. Но это были только слухи. В чем была истинная причина — установить было трудно. Достоверно было только одно, что мы отходили и отходили, правда, первое время — планомерно, в порядке, согласно приказам высшего командования.

Дальше перед нами лежал Урал с его тесными проходами по ущельям, с рабочими поселками горнозаводской промышленности, из которых большой процент, по моему мнению, тяготел к нашему врагу и этим, конечно, создавал угрозу отступающим, чем только и можно объяснить тот стремительный уход нашей армии за Урал, на равнину Тобольской губернии, где простирается так называемая Западно-Сибирская низменность.

Имея у себя в тылу главный штаб Верховного Правителя адмирала Колчака в Омске и целую богатую Сибирь как тыл, откуда можно было черпать провиант и живую силу, то есть пополнение, армия в этот период была еще и физически и морально крепка и могла не только сдерживать противника, но и переходить в наступление. В то время у всех была какая-то уверенность, что армия дальше реки Тобола, с опорными пунктами Тюмень — Ишим, отступать не будет.

Поезда, полные беженцев из Перми и других городов, медленно и даже весело двигались по живописным местам Урала. Чудная летняя погода. Очаровательные, с соловьями, ночи... Остановки в лесу или на берегу красивых озер, не доходя до станций, ввиду их перегрузки... Прогулки... Собирание цветов... Оставление записочек на стенах вокзалов родным и друзьям, едущим в следующих эшелонах, чтобы не потеряться... Все это создавало скорее беспечную картину приятного и не совсем обычного путешествия; ожидания быстро надвигавшейся трагедии не было заметно.

Несмотря на глубокую веру как самого командования, так и всей движущейся массы в благоприятный исход создавшегося положения, участившиеся переходы к красным целых рот, а иногда и батальонов внушали большие опасения.

Численность отступающих двух групп армии, то есть с Камы от Перми и с Волги от Казани, где, как потом говорили, и произошла главная катастрофа, вряд ли была менее чем 500 тысяч человек, а может быть, даже и больше, по сведениям неофициальным.

Правда, вооружение было не однородное: здесь были и русская трехлинейка, и американский винчестер, и японская винтовка, но все без исключения имели оружие и достаточное количество патронов. Была у нас и артиллерия, но какого калибра, в каком количестве и как обстояло дело с боеприпасами, я, как пехотинец, судить не берусь.

В августе 1919 года армия, как и предполагалось, подошла и остановилась на линии Тюмень—Ишим и держалась там до ноября. Ввиду участившихся к этому времени революционных вспышек в тылу и расстроенного транспорта, армия не получала необходимого снабжения и поэтому, конечно, не могла удержать своих позиций от натиска красных.

Месяца за два до оставления намеченной по Тоболу линии обороны командование, вероятно, заранее учло, что позиции эти удержать будет трудно. Поэтому с позиции была снята целая 1-я армия генерала Пепеляева, как более других нуждающаяся в отдыхе и необходимом переформировании, и направлена на линию рек Обь—Иртыш, как естественное препятствие, за которым можно обороняться с меньшими силами. Главный штаб 1-й армии во главе с Пепеляевым занял город Новониколаевск на Оби.

Намечалась еще и третья линия обороны, дальше на восток по реке Енисею, с главным опорным пунктом в городе Красноярске, куда и был направлен Средне-Сибирский корпус генерала Зиневича. Этот корпус, хорошо отдохнувший в резерве, должен был пополнить и поддержать остальную часть армии, если она не удержится на первой и второй линиях и отойдет к Енисею; тогда эта соединенная армия явится труд­нопреодолимой силой.

Высказанное предположение, если оно и не встретит признания, все равно не является главной мыслью моих записок, так как вопросов стратегического или политического порядка я не собираюсь обсуждать. Цель моего рассказа — передать переживания и ощущения живого человека, попавшего в водоворот человеческих страстей, с одной стороны, и в труднейшие природные условия — голода, холода, эпидемии тифа и преследования неумолимого врага в течение чуть ли не целого года и на протяжении многих тысяч верст — с другой.

Эвакуация штаба Верховного Правителя из Омска и сдача последнего врагу лишили армию общего командного руководства, и она перестала быть тем, что называется армией, распавшись на отдельные части, с трудом, а порой и очень неохотно кооперирующие друг с другом.

Сказывалась очевидная перегрузка армии уходящими с ней штабами, административными учреждениями, госпиталями, семьями военнослужащих и просто массами разнообразных беженцев, чуть ли не превышающих численно боевой состав. Этот балласт занял все передвижные средства железной дороги, где вначале неосмотрительно по двум колеям линии пустили поезда в одну сторону, что вскоре абсо­лютно лишило армию возможности пользоваться железнодорожными путями. Грунтовые дороги были также загружены той же массой с домашним скарбом. Все это не только мешало, а просто трагически лишало армию какой-либо боевой мощи и возможности маневрировать, и от этого картина день ото дня становилась все мрачней и мрачней.

Поезда, идущие один за другим на расстоянии 40 — 50 шагов, еле ползли и постоянно останавливались среди полей и лесов. Пешие без труда обгоняли «счастливцев», которые раньше так комфортабельно расположились в вагонах. Чем дальше, тем становилось все хуже и хуже. Некоторые паровозы, не набрав достаточно топлива или воды, выходили из строя и, держа за собой огромную вереницу составов, способных двигаться, стояли на парах и напрасно расходовали свой запас.

Порой и даже довольно часто можно было наблюдать трагикомическую картину снабжения водой заглохшего паровоза. Для этой цели весь эшелон, без исключения, становился цепочкой в два ряда, от паровоза до ближайшего водяного источника. Здесь были важные барыни и нежные барышни в модных шляпках и изящных туфельках на высоких каблучках (это было все, что они захватили с собой на короткое время вынужденной поездки, так как в полную катастрофу не верил никто), солидные и холеные мужчины, чуть ли не с моноклями и в лайковых перчатках, старики и дети различного возраста... Такой примитивный конвейер работал до изнеможения, подавая воду ведрами, кастрюлями, ковшами, бутылками и даже чайными чашками — одним словом, все шло в работу, что было в эшелоне из посуды... И если удавалось пустить машину в ход, то ненадолго... Через некоторое время она опять умирала, и снова производилась та же отчаянная попытка.

Наступала ненастная сибирская осень, с бесконечно нудными дождями с пронзительным, холодным северным ветром. По утрам начинались заморозки. Положение создавалось печально-плачевное. Скученность, плохое питание, скверные санитарные условия и переутомление — все это способствовало и приготовляло благоприятную почву для эпидемии сыпного и возвратного тифа, которая не заставила себя долго ждать.

При наличии только что сказанного, без особо сильного воображения можно себе представить тот неописуемый ужас массы людей, которым сопровождался этот трагически легендарный поход и о котором, в сущности, ничего еще не было сказано.

Эпидемия начала косить людей без жалости и без разбора. Тысячи больных в непосредственной близости со здоровыми увеличивали число жертв. Попытка сдавать тифозных в поезда не помогала, так как везде выяснялось отсутствие медицинской помощи и самого необходимого для ухода за больными. Здоровые бежали в панике, а больные оставались на произвол судьбы и гибли. Вскоре можно было видеть чуть ли не целые эшелоны, груженные окоченевшими трупами, которые стояли ужасающими привидениями на запасных путях железнодорожных станций.

На грунтовых дорогах дело обстояло не лучше. Загнанные и голодные лошади дохли или, издыхая, молчаливо и с упреком смотрели грустными глазами, полными слез, на проходивших, и в этих глазах было столько горькой тоски, что без содрогания нельзя было пройти мимо. Вся дорога, насколько мог видеть глаз, если вы шли в хвосте или даже в середине колонны, была усеяна трупами этих честных и безвинных жертв, друзей человека.

Отступление Великой французской армии в 1812 году от Москвы, трагизм которого так потрясающе ярко отмечен в истории и в нашей классической литературе, вряд ли может не только сравниться, но даже сколько-нибудь приблизиться к испытаниям, постигшим всю ту почти миллионную массу людей, которые начали этот страшный Сибирский Ледяной поход в полудикой необъятной стране, при холоде в зимнее время до 50 градусов по Реомюру и закончили его ничтожной цифрой живых свидетелей в 10—15 тысяч человек.

Страшная сибирская зима наступала так же быстро, как и теснящий нас противник. Ко всем физическим и нравственным страданиям прибавилось еще одно — мороз. Отсутствие теплой одежды особенно заставляло это чувствовать. Люди умирали теперь не только от пули или сыпного тифа, но и оттого, что просто замерзали.

После сдачи Омска моральное состояние воинских частей резко понизилось, и только немногие из них еще сохранили, и то относительно, свою дисциплину и какую-то боеспособность. Даже в самых стойких частях превалировала идея не борьбы с врагом, а личного спасения: как бы от врага поскорее уйти.

Оставив позади себя опасную для нас преграду — Иртыш, который мы перешли по льду, замерзшему чуть ли не накануне нашей переправы, мы покатились к Красноярску, на Енисей.

Как в конце Первой мировой войны у солдат, уходящих с фронта, появилась своя, много говорящая фраза: «Крути, Гаврила», — так и у нас было свое, не менее меткое выражение: «Понужай!» «Понужай», то есть «погоняй», в смысле «удирай». И здесь есть нескрываемая и горькая ирония над собственным не совсем благородным чувством низменного инстинкта человеческой натуры. Так, «понужая», мы докатились до станции Тайга, где ожидала нас еще одна неприятность. Здесь в первый раз на сцену появились значительные партии красных партизан, которые преградили нам дорогу. По собранным сведениям, отряд партизан, стоявший на нашем пути, был значительной силой. И вот, чтобы избежать излишних потерь, мы спустились в тайгу и по руслу какой-то небольшой замерзшей реки — другой дороги в тайге не было — двинулись в обход ожидавшей нас засады.

Несмотря на опасность, в которой мы находились, нельзя было не заметить феерической обстановки, которая нас окружала. Войдя в дремучий лес, мы как бы очутились в снежном царстве легендарной тайги: девственный белый покров лежал на причудливых ветках столетних сосен, елей, лиственниц и пихт таким слоем, что дневной свет едва проникал через его толщу, и все это создавало впечатление фантастической сказки.

Нарушая покой зимнего сна зачарованной тайги, мы шли по чистому, едва запорошенному льду неизвестной мне реки. Двигаясь со скоростью не больше 20 верст в сутки, на третий день не совсем обычного путешествия под снегом или, вернее, как бы в снежном туннеле мы снова вышли на Сибирский тракт у деревни Ковровой.

Путь от станции Тайга до Красноярска, расстоянием в 400 верст, при частых стычках с мелкими партиями партизан, которые беспокоили нас, как ищейки затравленного зверя, возбуждал в нас не страх быть убитыми — к мысли о смерти мы давно уже привыкли, — но ужас быть захваченными в плен. Вот что давало нам силы идти и идти, и мы с помощью того же «понужай», делая по 20 верст в сутки, через три недели, под самое Рождество, были у Красноярска.

В то время как вся отступающая или, вернее, бегущая масса людей с обозами и бесконечной лентой едва двигающихся поездов подходила к Красноярску, последний был занят сильным отрядом партизан Щетинкина, бывшего штабс-капитана из фельдфебелей, состоявшим из отличных стрелков-охотников, о которых говорили, что они чуть ли не за версту бьют без промаха в глаз.

Также было известно, по слухам, что наш белый генерал Зиневич, командующий Средне-Сибирским корпусом 1-й Сибирской армии генерала Пепеляева, со всем гарнизоном Красноярска перешел на сторону красных. Таким образом, в Красноярске получился внушительный боевой заслон против полуголодных, изнуренных и к тому же морально подавленных и плохо вооруженных частей Сибирской и Волжской армий, с большим процентом больных.

При создавшемся положении, отказавшись, после неудачной попытки, от мысли взять Красноярск с боя, наше командование заметно растерялось, и общего организованного плана прорыва разработано не было, а начальники отдельных частей действовали по своей собственной инициативе, не имея связи с другими. Единственно, что было обшей идеей, это — проскользнуть за Енисей, обойдя Красноярск с севера.

Отряд, в котором я находился, выбрал маршрут верстах в двадцати к северу от города, где расположился противник. Двигались мы ночью, со всеми предосторожностями, рассчитывая неизвестно на что, шли через большое село во время рождественской службы в местной церкви, мимо которой мы проходили крадучись. А здесь и поджидал нас враг.

Завязался бой. Конечно, это было только сторожевое охранение... Победа осталась за нами, то есть мы проскользнули за Енисей, но стоило это недешево: мы понесли большие потери. В этом ночном бою под Рождество я потерял своего младшего брата, с которым шли до Красноярска вместе. Здесь, у Красноярска, принимая в расчет и всех эвакуирующихся, наши потери были не меньше 90 процентов всей движущейся массы. За Красноярск, занятый партизанами, не прошел ни один эшелон, шедший другими путями.

Прорывом некоторой части армии у Красноярска и уходом ее за Енисей заканчивается первый и, может быть, самый страшный период Великого Сибирского Ледяного похода не только географически, так как мы вступили в новую и более трудную область Средне-Сибирской возвышенности, но и по духовно-психологическому значению этой борьбы.

Здесь, и только здесь, под Красноярском, — это, конечно, мое личное мнение — наше Белое движение потерпело полное крушение. Если до этого и была еще какая-либо надежда удержать за собой часть сибирской территории и возобновить борьбу с новым упорством и меньшими ошибками и промахами, допущенными нашими политически полуграмотными вождями, то после разгрома у Красноярска она окончательно рухнула даже у самых больших оптимистов.

Так закончился первый этап Ледяного Сибирского похода.

Приветствую!!! Подскажите у кого есть информация о гражданской войне в Сибири и по отступлению белых с территории нынешней Новосибирской области?

Задайте сей вопрос вот тут : http://siberia.forum24.ru/

С уважением , Металлоскан !

Вот на эти сайты загляни, там много информации, найдёшь всё, что надо:

http://www.novonikolaevsk.com/glava5.htm

http://east-front.narod.ru/memory.htm

http://rus-vost.irk.ru/velikij-sibirskij-ledyanoj-poxod.html

http://www.dk1868.ru/history/vostok.htm

http://militera.lib.ru/h/serebrennikov_ii1/01.html

http://kolchak.sitecity.ru/

http://rusk.ru/vst.php?idar=321865